В голубом отзвуке розы переломаны пальцы, тонкие кости слабо дергались, щерясь выпотрошенными сосудами. Смотрела на свою руку с ласковой брезгливостью, наслаждаясь тошнотворным зрелищем.
Комната, наполненная затхлой жарой, текла засохшей акварелью.
В ухе аккорды разворачивались железом и вспарывали мозг. Боль прорывалась сквозь занавесь музыки очень медленно, четко отмеренными черными дозами. Она скапливалась в затылке, разбитым яйцом стекала по позвоночнику, добираясь до коленей.
Под пальцами здоровой руки укрылись фотографии, изуродованные варикозным расширением желтизны.
На каждой - один тот же лазурный фаянсовый глаз, узкие каторжно искаженные губы.
Взяла верхнюю карточку, пальцем провела по неосязаемому бумажному локону.
Дверь надсадно выдохнула, развернулась на скрещенных пальцах. Силуэт фиолетово блеснул в проеме. Рваная рана волос ополоснулась в свете, окрасившись рыжим.
- Что опять? ….
Больной свет вырвал крупное тело из сумрака и кинул к столу.
Арсений дернул голые кости вверх, вдавил их в мягкое мясо, раздался сухожильный хруст, плоть вдалбливалась внутрь полостей.
- Если думаешь, что бесплатно вылечил - сильно ошибаешься. Иди работай, лучше. Ему-то хорошо, сидит, небось, где-нибудь с бабой с новой, а ты тут руки ломаешь. Наплюй.
И ушел, ласково приобняв дверную затасканную кожу. А я осталась, брошенная в пропавшую лазурь и комок зазывных звуков.

Они шли, такие приторно милые в аромате тленной весны, в стриженых кудрях берез… Вихрящийся агат неба рвало запоздалое солнце. Вокруг стекло во снах стучит об рамы и музыка из темных кафе чуть слышна, запуталась отзвуком придыха в моих волосах. Кто-то надрывает горло на перекрестке в плавном вое просьб, бьется о лица, находит лишь полумертвый бисер. А вы все идете…
И я, и ружье, и тени от наших движений - не больше, чем к зеркалу приставленная картинка.
Так светитесь, так… упоительно глупо, тесьмой абажурного света плещутся ауры, духи ныряют в отплеск лоснящихся струй.
Дождем оплеванные дома косят выстиранным глазом. Размоченный клен тянет ветви, желая хлестнуть по вопросительным спинам.
Свернули в проулок, полный мореного света, хлама обсосанных слов и оберток от взгляда.
Подождала, пока перешагнут рассыпанную крошку асфальта, перехватят легкими подвешенный в воздухе ладан и пошла следом.
Когда оборачивался он, успела ухватить улыбку и мягкую складку в касании бровей.
Ласковым маем скользнули по лицу отголоски ее смеха.
Шепот в ушах дробил изображения надвое, широкими картами рассыпал передо мной диагонали.
Рука на приклад.
Он, потянув ниточки мышц на лице, дернул ее в крике за себя.
За секунду перед выстрелом увидела лицо с фотографии, рука зашлась в непредсказуемой боли.
Простите.
Так и не дождалась удара тел об асфальт, изломанным клином сдернула ауры, чувствуя, как редкие искры бирюзы перескакивают на меня, обхватывая существо теплым войлоком, и ушла куда-то в жизнь за границей.

Зеркало светилось размазанной кляксой в углу. Сбрызнутое испорченным светом оно зазывно скалило чешуйки стекла. Сжалившись, я бросила взгляд в искаженные перспективы.
Пустая пыльная комната. Следы сапог на полу. Сонная нить паутины скользит сгнившей гардиной.
Отражения нет.

Квартира встретила серой хмарью и перестуком позабытых капель. Все полнится, набухает нерастраченной жизнью.
На полу семенами ржавеют патроны, стены шевелятся клочками обоев. Сажусь прямо на пол, напротив витражного осеннего мира и смотрю, как засыпают деревья. Ауры застреленной пары слабо живут в отросших ногтях, желая слияния. Скоро их заберут и, растерев в озоновую пыль, рассортируют по баночкам, скрепив крышку поцелуем эбонитовых губ.

Когда-то здесь, в теперешнем нагромождении стен и углов, жило мое солнце. Подушка пахла ромашкой, и арабским отблеском горел плаксивый торшер. Я приходила и он, с устало опушенными ресницами, смазано улыбался, перекрещивая руки под сердцем.
Тогда оно еще было у нас…
Он рядом был, переплетаясь шлейфом телефонов, тянулся ко мне ажурными изгибами букв, письмами, пахнущими теплой золой…
А на моем пальце жил, греясь кровью и его руками, камень, вырванный глаз земного духа.
Потом.
Вам интересно?
Огонек вспыхнул на ладонном перегибе, хлестнул по сигарете синим хвостом. Оконная осень упала в облако прелого дыма.
От пули не увернешься. Это только среди линий экрана находится лазейка, и герой в невозможном, ирисочном времени, потонув в вихре плаща, всегда спасется, пригнется, отпрыгнет, повернется…
Я уже тогда многое могла. Покормить с руки бесконечную ночь, заставить ее задохнуться цыганским серебром и плясать, превращая небо в лохмотья.
Душу продала легко и быстро, на случайном перекрестке, кинула ее в лицо демону с обгорелых ресниц.
Насильно утопила его в телевизоре, лишь бы обернулся вовремя.
Обернулся, только…
Я исчезла.
Без души вас видит разве что… все та же ночь.
Что мне осталось после этого?
Лишь мстить.

Сразу после костистого заката залаял замок.
Горячей осью открыла дверь. В испачканной лампочкой темноте застыл Александр. Топорщится черным наслоением засаленных перьев. Пальцами прорванная окружность кровавого пятна вокруг рта.
- Здравствуйте, - все тело изогнулось в ласковой ненависти. Шаркнул вороньими когтями.
- Привет.
Хотел пройти, поймал глаза, остановился, словно поскользнувшись.
- Держи, моя добыча.
Ногтями вгрызлась в мягкие перья, нащупывая мясо. Закричал, визгливо протягивая нотные нити к моей голове.
Хотелось смеяться.
Ворошила шелушащиеся куски, царапала слабые меловые кости, наматывала сосуды на пальцы.
Когда ауры вытекли из ногтей, отпустила Сашу и, толкнув в грудь, стряхивая с пальцев кровь, сказала, сочувственно собирая кожу в складки:
- Хреновая у тебя работа, Шурик.
Он странно посмотрел на меня, блеснув мелким водянистым глазом.
- Почти расплатилась, счастливая.
Я обернулась. На полу, прожигая паркет, дымилась сигарета. Фотографии толпились, высекая в полу тропинку. За окном плакал по кому-то дождь.
- Ты и не представляешь, насколько я счастлива.